Украсть за 24 часа. Глава 2-3

В углу, на столешнице цвета слоновой кости, скромно стояла микроволновка в корпусе из нержавеющей стали. Рядом, кухонный стол, выкрашенный в приятный оттенок молочного шоколада, был усыпан мелочами: связка ключей, забытая газета, пара кружек с остатками чая и ваза с увядающими полевыми цветами. Слева от стола, возвышалась электрическая плита с глянцевой чёрной поверхностью, над которой нависала вытяжка из матовой стали. Шкафы, выдержанные в той же цветовой гамме, что и столешница, тянулись вдоль стены, предлагая бесчисленные места для хранения. Отдельные элементы были окрашены в бронзовый цвет, один из оттенков коричневого. Слева и прямо от стола, примостился небольшой сервант из тёмного дерева. За его стеклянными дверцами виднелись стопки белоснежных тарелок, хрустальные бокалы, позолоченная богема и серебряные приборы. На самой поверхности серванта, словно стражи, стояли несколько фарфоровых фигурок и статуэток, а рядом, в рамках из посеребренного металла, красовались пара старых фотографий, хранящих воспоминания о прошлых днях, казалось бы, безвременных. Отдельный стол для готовки, с просторной столешницей из искусственного камня, был предназначен для кулинарных экспериментов. Над ним, на стене, висели шкафчики, заполненные специями и кухонной утварью.
Над сервантом, словно окно в другой мир, висел большой дорогостоящий плазменный смарт-телевизор. Его чёрный экран отражал свет, льющийся из дорогой люстры, ярко освещающей всю комнату. В полумраке кухни, где сервант и стол образовывали привычный угол, притаилось окно. Его присутствие выдавала лишь плотная, светонепроницаемая штора, сливающаяся с ночной тьмой. Ни единого лучика не пробивалось сквозь неё, сохраняя тайну происходящего внутри. За стеклом, в густой черноте, мерцали огни большого города, а вдали, словно назойливые светлячки, кружили полицейские вертолёты, их приглушённый гул едва доносился сквозь толстые стёкла. Под окном, словно забытый предмет, стоял сложенный четырёхступенчатый стул. На нём покоилась плетёная корзина, полная сочных фруктов и спелых ягод, источающих едва уловимый аромат лета. Слева от дверцы ящика, словно три золотые капли, ниспадали ручки. В их изящные формы были искусно вплетены крошечные камни, которые, словно пойманные звёзды, мерцали в отблесках люстры. На этот раз камни оказались подлинными. От дверцей ящика идущие вниз, как три в ряд, в сами золотистые ручки инкрустированы камни, которые поблёскивали лишь от света люстры или же от солнечных лучей. Эти детали, словно маленькие сокровища, добавляли убранству кухни нотку изысканности. Ниже, у самой стены, стоял небольшой столик. Три его отделения, словно ступени, вели вниз, каждое скрывая свои секреты за прозрачным закалённым стеклом. На верхней полке, словно современный артефакт, расположился стильный портативный бумбокс. Он не просто воспроизводил музыку, но и предлагал беспроводное подключение, блютуз, вай-фай сеть с передачей сигнала и даже встроенную зарядку для гаджетов. На средней полке, в ожидании своего часа, лежал мощный повербанк, способный поддерживать жизнь электронных устройств в течение нескольких дней. Рядом, в аккуратной косметичке, покоился КПК — кооперативно-портативный мини-компьютер, не ручной, а отдельный, словно маленький мозг, готовый к работе. Самая нижняя полка, словно тайник, вмещала в себя кухонный комбайн и вафельницу, готовые в любой момент превратить обычный вечер в кулинарное приключение. А бутербродница, словно скромная Золушка, ждала своего часа в третьем ящике справа, готовая быстро и вкусно накормить голодных. Вся эта сцена, словно натюрморт, была пронизана ощущением тайны и уюта. Каждый предмет, каждая деталь, рассказывали свою историю, создавая неповторимую атмосферу этой средней по размерам трапезную, где прошлое и настоящее переплетались в причудливом танце. Завершал картину новый холодильник с сенсорным дисплеем, сверкающий своей белизной. Он казался настоящим космическим кораблём, приземлившимся на обычной кухне. В целом, представляла собой гармоничное сочетание уюта и современных технологий, место, где можно было не только приготовить еду, но и приятно провести время в кругу семьи, но для Марка его семьёй был и остаётся лишь один Ричард Гронинген.

Внезапно небо прорезал звук вертолётных лопастей. Там, извне, за их защитной крепостью, доносился шум пролетающих машин. Ночь вцепилась в город мёртвой хваткой, пропитав его воздух гарью и тревогой. Рванул мотор, словно разорвав тишину на клочки. Клубы дыма, изрыгнутые из утробы машины, жадно впитывались в сумрак, оставляя после себя лишь едкий запах и привкус безнадёжности. Постепенно дымовые выхлопы рассеиваются в воздухе. Сорванная цепь питания — последний вздох умирающего зверя, символ краха и отчаяния. Город, погружённый во тьму, жил по своим, жестоким законам. Воровство стало его неотъемлемой частью, грязной кровью багрового отлива, питающей его порочные артерии. Преступность, словно ядовитый плющ, оплела каждый переулок, каждый тёмный угол, превратив улицы в опасные лабиринты. Здесь, под покровом ночи, творились дела, о которых днём предпочитали молчать. В небе, словно хищные птицы, кружили полицейские вертолёты, они барражировали, пронзая темноту мощными лучами прожекторов. Их рокот, подобный предсмертному хрипу, разносился над городом, напоминая о неотвратимости возмездия. Внизу, по улицам, словно голодные волки, рыскали полицейские автомобили, рассекая тьму своими фарами. Они выслеживали нечестивцев и варнаков, тех, кто осмелился нарушить хрупкий баланс власти и беззакония. Огни ночного города, словно мерцающие звёзды в чёрной бездне, манили и обманывали. Яркие вывески баров и клубов, словно раскрашенные лица куртизанок, скрывали за собой грязные тайны и разбитые судьбы. Неоновые огни, отражаясь в лужах на асфальте, создавали иллюзию блеска и роскоши, но за этим фасадом скрывалась лишь пустота и отчаяние. Опасность подстерегала на каждом шагу. В тёмных переулках, словно тени, скользили фигуры, готовые на всё ради наживы. В прокуренных барах плелись интриги и заключались сделки, цена которым — человеческая жизнь. В роскошных отелях вершились грязные дела, а в трущобах умирали надежды. Ночь в этом городе была не временем отдыха, а временем охоты. Бременем, когда маски сбрасывались, и истинная сущность людей выходила наружу. Бременем, когда каждый сам за себя, и выживает сильнейший. Бременем, когда разложившийся и забытый о понятиях чести и достоинства сити, погрязший в пороке и беззаконии, показывал своё истинное, уродливое лицо. И только рассвет, словно слабый луч надежды, мог хоть ненадолго разогнать эту тьму, но лишь для того, чтобы она вернулась с новой силой, когда ночь снова опустится на Рич-Аймонд.

— Не знаю, как ты, но лично я ненавижу этот город. — Прозвучало хрипло, слова утонули в звоне льда в стакане. Отпив виски, собеседник выпустил в воздух тонкую, дрожащую струйку дыма, слившуюся, как один в один исходящую из его паяльника. Она тянулась вверх, словно нить, вытканная из отчаяния, и медленно покачивалась, словно колеблющаяся стрелка компаса, потерявшая ориентир. — Даже блюстители закона не так чисты на руку, как бы нам хотелось.
Они, как чужеродные элементы, находились для себя в другом конце города, в стерильной лаборатории, где Ричард Гронинген, казалось, не слышал ни стонов города, ни его проклятий. Он был поглощён своим творением — нейросенсорным портативным гаджетом, прорывом, который, как он надеялся, вытащит его из этой дыры. Его знакомый Эрик Вайс ненавидел Рич-Аймонд всей душой. Этот город был гнойной раной на теле цивилизации, рассадником порока и безнаказанности. И каждый день, приходя на работу, он чувствовал, как эта грязь просачивается сквозь подошвы его ботинок, отравляя его изнутри. Работа Вайса заключалась в том, чтобы обеспечивать бесперебойную работу лаборатории, координировать поставки, следить за соблюдением протоколов безопасности и, самое главное, переводить гениальные, но часто хаотичные идеи Гронингена в чёткие, выполнимые задачи для команды техников. Он был фильтром, буфером, щитом между безумным гением и реальностью. Сегодня, как и всегда, Вайс чувствовал себя измотанным. Он просматривал спецификации нового прототипа, выискивая малейшие неточности, которые могли бы привести к катастрофическим последствиям. Его взгляд скользил по строчкам кода, по схемам, и в каждом символе он видел отражение Рич-Аймонда — сложного, запутанного, опасного. Он знал, что гаджет Гронингена может изменить мир, но он также знал, что в Рич-Аймонде любое изобретение, любое достижение, рано или поздно будет использовано во зло. И эта мысль терзала его, отравляла его работу, превращала каждый день в мучительную пытку. Вайс откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и глубоко вздохнул. Он должен был оставаться профессионалом, должен был выполнять свою работу, несмотря на ненависть к городу, несмотря на сомнения в будущем. Он должен был быть тем самым щитом, который защитит гения от грязи спального района, хотя бы на время. Потому что, в конечном итоге, он знал, что даже в этом проклятом городе, даже в этой кромешной тьме, иногда рождаются искры надежды. И его работа заключалась в том, чтобы эти искры не погасли. Однако, в один из таких дней, когда солнце, казалось, застыло в зените, выжигая последние капли влаги из раскалённого воздуха, Эрика Вайса нашли бездыханным. Не в сиянии софитов, не под восторженные крики толпы, а в затхлой тишине его гримёрной, в обычной уборной комнате, где зеркала, словно безмолвные свидетели, отражали лишь пустоту. Гибель его окутана мраком, густым и липким, как театральный бархат, скрывающим истину за завесой догадок и недомолвок. Не было ни предсмертной записки, ни явных признаков насилия. Лишь неподвижное тело, застывшее в неестественной позе, словно марионетка, чьи нити оборвались. Лицо, ещё недавно озаренное триумфом, теперь хранит печать вечной тайны. Глаза, в которых отражались тысячи огней рампы, навеки сомкнулись, поглотив в себя всю ту магию, что он щедро дарил миру. Смерть Вайса, словно фокус, поставленный самим маэстро, ошеломила и заворожила. Шёпот ужаса и любопытства пронёсся по кулуарам театра под названием жизнь, словно сквозняк, выдувающий последние искры надежды на объяснение. Версии множились, как кролики из шляпы фокусника: от сердечного приступа, вызванного непомерными нагрузками, до коварного отравления, спланированного завистниками. Но ни одна из них не могла рассеять этот зловещий туман, окутавший кончину великого иллюзиониста в кулуарах лаборатории. Оставалось лишь гадать, что скрывалось за последним, самым страшным его трюком — исчезновением из жизни. И был ли это трюк, или же трагическая реальность, которую он так и не смог обмануть? Ответ, возможно, навсегда останется погребённым под слоем грима и блёсток, в тёмных глубинах театральной сцены, где магия и смерть сплетаются в причудливый и смертоносный танец. В этом городе не осталось масок. Лишь истинное нутро людей просачивалось наружу, как гной. Со временем Ричард перебрался в западную часть города. С Марком они знакомы с младых ногтей. Держаться сообща — это их единственный шанс выжить. Ричард — его наставник и партнёр. Практически, старший брат.

В ванной комнате гудел фен, заглушая тихий скрежет зубов Ричарда. Марк, его сосед, как всегда, мог не экономить на электричестве. Ричард затянулся сигаретой, горький дым обжёг горло, но он не поморщился. Паяльник остывал на столе, чертежи, испещрённые тонкими линиями и цифрами, ждали его внимания, но сейчас он не мог сосредоточиться. Взгляд упал на фотографию, прислонённую к банке с инструментами. Выцветшая, с потрескавшейся от времени поверхностью, она хранила призрак счастливого прошлого. Он, моложе и беззаботнее, обнимал жену, её лицо светилось улыбкой. Рядом, прижавшись к ним, стояли дети: маленькая дочка с растрёпанными косичками и старший сын, серьёзный и задумчивый. Орландо. Слово звучало как приговор. Там, в этом солнечном городе, кипела их новая жизнь, жизнь без него. После развода, болезненного и тягостного, как архаичная рана, бывшая жена забрала детей и уехала. Он остался здесь, в этой по сути провинциальной глуши, один на один со своими незаконченными проектами и воспоминаниями. Он не слышал их голосов уже больше года. Не видел их улыбок, не чувствовал их объятий. Только это фотография, как немой укор, напоминала о том, что он потерял. Он помнил запах волос дочери, когда она засыпала у него на руках, помнил, как сын, затаив дыхание, наблюдал за тем, как он мастерит что-то из дерева. Все это теперь — лишь блеклые картинки в его памяти, как старые слайды, прокручиваемые в темноте. Ричард выпустил клуб дыма, наблюдая, как он растворяется в воздухе. В груди поселилась тягучая тоска, смешанная с чувством вины. Он знал, что должен что-то сделать, должен попытаться вернуть их в свою жизнь. Но страх, словно парализующий яд, сковывал его движения. Страх быть отвергнутым, страх увидеть в их глазах равнодушие. Как давно он с ним не ведался и не заговаривал? Он потушил сигарету, с силой вдавив её в пепельницу. Нужно было работать. Нужно было чем-то занять себя, чтобы не думать, чтобы не чувствовать. Но фотография продолжала смотреть на него, немым свидетелем его одиночества и утраченной любви. И в тишине комнаты, нарушаемой лишь гулом фена, он чувствовал, как прошлое, словно тяжёлый камень, тянет его на дно. Ричард вернулся к чертежам, но линии плясали перед глазами, отказываясь складываться в единое целое. Он взял паяльник, но рука дрожала, и капля расплавленного припоя упала мимо контакта, оставив тёмное пятно на плате. Раздражение вспыхнуло, как спичка, и он отбросил инструмент в сторону. Он встал и подошёл к окну. За окном простиралась унылая картина: серые дома, тусклые фонари, редкие прохожие, кутающиеся в шарфы. Вскоре город опустеет под покровом ночи, либо раздающийся вой сирены разрезает собой тишину. Ничего не сменяется. Всё здесь казалось таким же выцветшим и потрескавшимся, как и фотография на его столе. Этот город, когда-то казавшийся ему родным, теперь душил его своей провинциальностью, своей безнадёжностью, особенно с нарастающим криминальной хроникой и каждодневной опасностью. Он вспомнил, как мечтал о другом. О большом доме с садом, где дети будут бегать и играть, о вечерах, проведённых у камина с женой, о совместных путешествиях. Но жизнь, как всегда, внесла свои коррективы, превратив его мечты в пепел. Он снова посмотрел на фотографию. В глазах дочери он увидел невинность и любовь, в глазах сына — восхищение и доверие. Он предал их. Он позволил своему эгоизму, своим обидам разрушить их семью. Отпустил их, думая, что так будет лучше для всех. Но лучше не стало. Стало только хуже. И то, что он видел в их глаз, было лишь плодом его воображения. Аллюзией. Внезапно в голове мелькнула мысль. Орландо. Он мог поехать туда. Он мог увидеть их. Он мог попытаться поговорить с ними, объяснить, попросить прощения. Знал, что это будет трудно, что его могут отвергнуть. Мог ведь, мог хотя бы и должен был попробовать. Должен был хотя бы попытаться вернуть то, что потерял. Страх всё ещё сковывал его, но теперь к нему примешалась надежда. Слабая, едва заметная, но всё же надежда. На долю мгновений представил, как увидит их, как обнимет, в кои веки услышит их голоса. И это мысль, словно луч света, пробилась сквозь мрак его одиночества. Подошёл к столу и снова взял чертежи. На этот раз линии казались более чёткими, цифры более понятными, прочерченные функции и графики. Он начал работать, сосредоточившись на каждой детали, на каждом соединении. Работа, как всегда, помогала ему отвлечься, заглушить боль. Но в этот раз, работая, он думал не только о проекте. Он думал о них. О своей семье. О том, что он должен сделать, чтобы вернуть их. И в каждом движении его рук, в каждом взмахе паяльника чувствовалась новая решимость, новая надежда. Орландо. Это слово больше не звучало как приговор. Оно звучало как шанс. Шанс на искупление. Шанс на новую жизнь. Шанс на счастье. Но лишь в его подсознание. Момент упущен да и уже давно. Прошлое не будет прежним. Не сейчас. Никогда.

Марк был полнейшей противоположностью Ричарда: свободный, более волевой и безмятежный. В большей степени он жил для себя разделяя с ним пищу для размышления и кров. Ричард Гронинген — его напарник, инженер-координатор, разработчик и основной стратег. Ричард — ум и мозг операции, а Марк — боевая фигура и атлет с быстротой молнии в шахматной партии. Один — голова, второй — физическая культура и подготовка. Один — координирует, второй — изощрённо претворяет в жизнь. В полумраке подвального помещения, переоборудованного в импровизированный спортзал, мелькала тень. Это был Эдвин, брюнет с пронзительными зелёными глазами, в которых плясали искры азарта и хитрости. Его коротко стриженные, иссиня-чёрные волосы, казалось, впитывали свет, подчёркивая резкие очерченные скулы и волевой подбородок. Он двигался с грацией хищника, каждое движение отточено годами тренировок, каждое приземление — оставалось бесшумным. Подвал, процентов на шестьдесят три превращённый в подобие спортзала, отражал его двойственную натуру. Здесь, среди самодельных турников, старых покрышек и грубо сколоченных брусьев, он оттачивал не только физическую форму, но и оттачивал свой ум, превращая тело в инструмент, а разум — в оружие. Запах пота и старой резины смешивался с едва уловимым ароматом машинного масла — отголоском его увлечения взломом и технологиями. На его жилистом теле, покрытом сетью тонких шрамов — безмолвных свидетелей прошлых приключений, обтягивала простая чёрная футболка. Она подчёркивала рельеф мышц, выкованных упорными тренировками. Его руки, сильные и ловкие, были испещрены мелкими порезами и ссадинами — трофеями, добытыми в лабиринтах городских крыш и тёмных переулков. В его взгляде читалась уверенность, граничащая с наглостью. Он знал себе цену, знал, на что способен. Он был акробатом, вором, взломщиком, мастером паркура — тенью, скользящей по границе закона. Но за этой маской цинизма и самоуверенности скрывался острый ум и способность к мгновенной адаптации, необходимые для выживания в его опасном мире. Марк был не просто атлетом, он был живым воплощением стратегии, воплощённой в движении — идеальным дополнением к аналитическому гению Ричарду.

Комментарии отключены.
Причина: неадекватная реакция автора, хамство и истерики.