Страшилка

Сережа играл в приставку на стареньком телевизоре в гостиной, когда бабушка позвала его ужинать:
- Беги скорее, а то пирожки остынут!
Мальчик нехотя встал, поставив игру на паузу. Вечно ему говорят что и как делать. Ужинай во столько-то, делай уроки, в компьютер долго не играй. Как и все ребята его возраста, Сережа хотел только есть конфеты да отдыхать. Впрочем, у бабушки на даче большую часть времени он этим и занимался. Слишком Татьяна Семеновна любила своего внучка, многое ему разрешала.
- Он читательский дневник ведет? - послышалось у бабушки в трубке. Это звонила мама.
- Ведет потихоньку. Но ты же знаешь как трудно заставить его читать. Борюсь как могу.
- Ох, мама. Ты слишком добрая, нужно...
Сережа дальше слушать не стал, с набитым пирожками ртом, он побежал обратно в гостиную, дальше играть в приставку.

Бой с монстрами был в самом разгаре, Сережа только и успевал быстро перебирать кнопки управления, как вдруг "Паф!" - и свет во всем доме погас.

Ночь опустилась на город, словно саван, укутывая кривые улочки в липкий мрак. Фонари, похожие на гнилые зубы, плевали тусклым светом, едва разгоняя густую тьму. В воздухе висел запах предательства, лжи и обмана, перманентное зловонное благоуханье, состоящее из грязных денег и отчаяния. Это был мир, где правили крысы и воротилы, где улыбка стоила дороже золота, а жизнь — ломаного гроша. Буратино, сжимая в деревянной руке потёртый букварь, спешил по переулку. Школа, как всегда, не принесла плодов. Буквы плясали перед глазами, складываясь в бессмысленные узоры. Он был деревом, и никакие учителя не могли выкорчевать эту правду из его сердцевины. Зато театр — театр был его жизнью, его страстью, его единственным спасением от гнетущей реальности.

Папа Карло, его создатель, его отец, выстругал мальца из дерева, из осколков памяти о потерянном сыне. Буратино знал, что он — лишь бледная тень, деревянная замена, но любовь Карло была настоящей, обжигающей, как пламя очага в зимнюю стужу.

Собрались как-то раз мои бандерлоги после очередного тыгыдыка отдышаться на диване. Аська поточила когти, Дашка прилегла, обвив себя хвостиком, а Коржик принялся вылизываться. При этом все начали тихонечко "хрунеть". Я навострила уши, продолжая делать вид, что читаю книгу, ибо о том, что некоторые люди понимают кошачий язык, кошкам знать не положено.

- И откуда ты только взялся на наши головы? - возмущенно дергая хвостом, устало вопросила старшая кошь. - Жили себе спокойно, жили, и вдруг - здрасте! Тащит наша мама тебя в переноске, как путного. Как будто нам только тебя и не хватало!
Средняя, дымчатая кошечка, согласно фыркнула.
- Ну, ладно, Дашка! Ее мне мама специально принесла, чтобы мне не скучно было, когда одна остаюсь. Нам и вдвоем очень даже неплохо. Но ты! Приютский! Мальчишка! В наш цветник!

Рыжий котик невозмутимо почесал за ухом и вальяжно развалился на диване.
- И чего ты расфыркалась? Кому, как не тебе, знать, что ничего в мире не делается просто так! Значит, кому-то наверху было очень нужно, чтобы именно я жил вместе с вами. Подумаешь, побегали чуть-чуть. На то и щука в пруду, чтоб карась не дремал, - хитро улыбнулся Коржик.

Мы привыкли к тому, что сказки — это для сопливых детишек. Однако, когда-то давно, веке в XVI, сказки были вполне взрослым развлечением, за которыми кроиться смела мораль суровой реальности.

Гензель и Гретель

Ещё один небезызвестный сказочный сюжет, повествующий о брате и сестре, которые попадают в лапы к ведьме-каннибалу, живущей в лесном доме, построенном из сладостей.

От первого до последнего слова в этой сказке веет ужасом. Во-первых, фигура отца, отправляющего родных детей в лес на верную погибель под давлением своей жены, мачехи Гензеля и Гретель. Во-вторых, образ старухи, заставляющей сестру откармливать своего брата. В-третьих, сами дети. В этой сказке они не являются жертвами в традиционном понимании этого слова: брат и сестра оказываются весьма находчивыми малышами, а в жестокости отчасти не уступают своей тюремщице. Гретель обманом заманивает ведьму в печь и дотла сжигает её. После этого дети грабят дом старухи. Они возвращаются к отцу и на вырученные от награбленного деньги живут в достатке.

Жил-был старик, у него было два сына: один был умён, смышлён и мастер на всякое дело, а другой был и туп, и бестолков, и не мог научиться никакому ремеслу. Кто, бывало, ни посмотрит на него, все в один голос говорят:
- Ну уж наделает он бед своему отцу!

Надо ли было сделать какое дело, всегда старшему приходилось за это приниматься, но когда отец посылал его по каким-нибудь делам поздно вечером, или когда дорога вела ночью мимо кладбища или другого какого-нибудь места, наводящего страх, тогда только умный сын обыкновенно говорил:
- Ах! Нет, отец, я не пойду туда! Я дрожу от страха, как только подумаю о том.

Он говорил, что дрожит от страха, потому, что трусил. А то, бывало, по вечерам станет кто-нибудь рассказывать разные истории, от которых мороз по коже подирал, и волосы дыбом становились, тогда слушатели часто кричали: «Ах, как страшно! Мы дрожим от страха!».

Вот уже три дня, как я выписался из психиатрической больницы. Я многое понял, находясь в этой душной и изолированной лечебнице. Каждый день приём маленькой дозы метамфетамина для моего успокоения, потом эти травянистые настои, процедуры, медсёстры, два здоровых медбрата, которые ломают тебя, если ты начинаешь шуметь. Ломают всё, твои кости раздроблены на сотни мелких кусочков, ты превращаешься в мешок Спортлото, который набивают такими, знаешь, деревянными фишками или как они называются. Потом на тебя надевают рубашку смирительную и кидают в карцер, это самое зло, которое ты можешь себе нарисовать.

Карцер полностью закрыт, я чувствую себя какой-то ценной бумагой, которую положили в сейф и заперли, чтоб никто не спёр. Ты валяешься в этом сейфе, ходишь под себя, мёрзнешь, потом резко согреваешься, потом опять холодно. Мой диагноз – параноидная форма шизофрении, так сказал профессор.

В одном американском городе жила говорящая табуретка, работала курьером, разносила пиццу. Однажды пристали к ней журналисты, расскажи мол, откуда ты такая? Отнекивалась табуретка как могла, но в итоге сдалась и рассказала свою историю.
Жил был в каморке Папа Карло, и принесли ему как-то полено. В сказке бы он обязательно выстругал Буратино, а в жизни семью кормить надо. Выстругал табуретку, да и продал на рынке. А что табуретка вдруг ходить да говорить научилась - так это от породы дерева сильно зависит, а больше не от чего.

Жила-была мачеха с дочками и была у нее работница Золушка. Уехала мачеха с дочками на бал, а Золушку не взяла. Тут прилетела Фея и говорит Золушке: вот тебе карета золотая, вот тебе кони вороные, вот тебе платье белое. Поезжай на бал, но не задерживайся - ровно в полночь платье превратится в смирительную рубашку, карета в палату, а кони - в докторов-психиатров. Поехала Золушка на бал, да задержалась. Только прыгнула в карету - тут часы и пробили.
Открывает она глаза - а кругом психиатрическая палата да санитары в халатах, глянула на себя в зеркало - вместо платья рубашка смирительная, а сама уже не Золушка, а мужик какой-то усатый - Петр Петрович Иванько. С его слов и была записана эта правдивая история.

В недрах стали и механизмов жил человек. Он знал, что у каждой шестеренки и поршня есть имя, поэтому придумал и себе - Шаст. Ему нравилось как звучали буквы, глухо и сипло, почти так же как и весь мир, перед которым он благоговейно преклонялся.

Шаст мог подолгу сидеть у шуршащих металлом механизмов, рассматривая сплетение вен и пересечения суставов на руках. Он сравнивал себя с вечно гудящими машинами, прислушиваясь к току крови внутри груди. Он раздирал железом предплечья, чтобы взглянуть на переплетения мышц, снимал ногтевые пластины, пытаясь понять их предназначение, и однажды, корчась от боли, выдрал левый глаз, в попытках заглянуть вглубь черепной коробки.
Но все было впустую.

Ему нравилось здесь. Он путешествовал по бурым от ржавчины залам, освещенными тусклым светом ламп, забирался на подпорки поршней и на высоте снова находил новые комнаты. Шаст ни разу не встретил двух одинаковых шестерней и не увидел ничего похожего на себя.
Это было его страстью — наблюдать и с замиранием сердца изучать безупречно отлаженные механизмы.

Жил был Иван Дурачок и решил жениться.
Но не на простой девушке из села, но самой-самой красивой.
У бабушки Глаши Ивану нравились красивые ножки, длинные и волосатые, как у барашка. У бабушки Дуни нравилось лицо – доброе и приветливое и лысое.
А вот бабушка Галя Ивана покорила запутанными волосами.
Сидит Иванушка и думу гадает как ему девушку встретить, похожую и на Глашу, и на Дуню, и на Галю.
Бабушке Глаше 90 лет, и она вдруг умерла. Обрадовался Иванушка и побежал на кладбище, раскопал могилу и отпилил ей ножки.
Прибежал домой веселый и счастливый, ножки целует, ножки гладит, очень нравятся ему ножки.
Как вдруг в дом постучалась бабушка Дуня, попросить стаканчик вина. Иван с радостью пригласил бабулю и споил бабушку вином до потери сознания и сразу отрубил топором голову.
Прыгает веселится, взял клей и приклеил голову бабушки Дуни к отрубленным ножкам бабушки Глаши.
Теперь голова такая красивая на таких волосатых ногах! Только бы этой голове такие же красивые волосы, как у Гали.

Повелитель мух

Мальчик размером с чверть мизинца захотел стать повелителем мух. И вот он оседлал первую попавшуюся муху и полетел на ней. Летит, радуется, смеётся.
Муха увидела свежую собачью неожиданность и устремилась к ней. Приземлилась на неё да так, что мальчик с чверть мизинца полетел головой вниз. Погряз он, да так, что одни маленькие ножки болтаются. Но и те через минуту перестали шевелиться.

Кузнебаб

Один кузнечик захотел жениться, но не на кузнечихе. Не привлекали его себе подобные. Он влюбился в красивейшую бабочку и уже мечтал как будут выглядеть их дети. Лапки у них будут как у него, стройные, чтобы высоко прыгать, а крылышки как у бабочки. Это будет самый настоящий кузнебаб.
Предложил кузнечик бабочке свою идею, а та и отвечает: "Я согласна. Только если это будет не кузнебаб, а бабакуз".