Ночь густела, словно смола, просачиваясь в щели покосившейся избы. В избе, в полумраке, сидел старый знахарь, дед Пахом. Лицо его, изрытое морщинами, казалось маской, вырезанной из сушеного гриба. Глаза, тусклые, как угли в остывающем костре, мерцали недобрым светом.
Пахом помешивал в чугунке варево, от которого по избе расползался тошнотворный запах гнили и прелой земли. На столе, рядом с чадящей лучиной, лежала кость – длинная, белая, словно выбеленная луной. Кость принадлежала, как поговаривали, утопленнице, что являлась по ночам на берег реки и завывала, ища свою потерянную любовь.
В дверь постучали. Стук был тихий, царапающий, словно мышь скребется в поисках зерна. Пахом вздрогнул. Он ждал этого стука, но все равно нутро его похолодело.
– Кто там? – прохрипел старик, стараясь придать голосу твердость.
За дверью молчали. Потом послышался шорох, словно кто-то провел когтем по дереву.
Пахом помешивал в чугунке варево, от которого по избе расползался тошнотворный запах гнили и прелой земли. На столе, рядом с чадящей лучиной, лежала кость – длинная, белая, словно выбеленная луной. Кость принадлежала, как поговаривали, утопленнице, что являлась по ночам на берег реки и завывала, ища свою потерянную любовь.
В дверь постучали. Стук был тихий, царапающий, словно мышь скребется в поисках зерна. Пахом вздрогнул. Он ждал этого стука, но все равно нутро его похолодело.
– Кто там? – прохрипел старик, стараясь придать голосу твердость.
За дверью молчали. Потом послышался шорох, словно кто-то провел когтем по дереву.
– Откройте, дедушка, – прошептал голос, такой тонкий и жалобный, что от него мурашки побежали по коже. – Я замерзла.
Пахом знал, кто это. Он знал, что открывать нельзя. Но костяная рука уже тянулась к защелке, словно помимо его воли.
Когда дверь отворилась, в избу ворвался ледяной вихрь, задувший лучину. В кромешной тьме Пахом услышал только тихий, булькающий вздох. А потом – звонкий, пронзительный смех, который заставил кровь стынуть в жилах.
Утром, когда солнце взошло над деревней, в избе нашли деда Пахома. Он сидел за столом, с широко раскрытыми, полными ужаса глазами. В руке он держал кость утопленницы, а на губах застыла улыбка – жуткая, безжизненная, как у мертвеца. Варево в чугунке выкипело, оставив на дне лишь черную липкую жижу. А дверь в избу была распахнута настежь, приглашая непрошеных гостей в мир живых.
С тех пор никто не решался проходить мимо избы Пахома в ночное время, боясь услышать тот самый, леденящий душу смех.
Пахом знал, кто это. Он знал, что открывать нельзя. Но костяная рука уже тянулась к защелке, словно помимо его воли.
Когда дверь отворилась, в избу ворвался ледяной вихрь, задувший лучину. В кромешной тьме Пахом услышал только тихий, булькающий вздох. А потом – звонкий, пронзительный смех, который заставил кровь стынуть в жилах.
Утром, когда солнце взошло над деревней, в избе нашли деда Пахома. Он сидел за столом, с широко раскрытыми, полными ужаса глазами. В руке он держал кость утопленницы, а на губах застыла улыбка – жуткая, безжизненная, как у мертвеца. Варево в чугунке выкипело, оставив на дне лишь черную липкую жижу. А дверь в избу была распахнута настежь, приглашая непрошеных гостей в мир живых.
С тех пор никто не решался проходить мимо избы Пахома в ночное время, боясь услышать тот самый, леденящий душу смех.
Кинг