1000 Причин стать убийцей - Регулятор скорби
Когда ему было восемь, отец запер мать в маленькой кладовке — тесном, душном шкафчике без окон и вентиляции. Дверь была заперта на старый замок, а внутри — лишь пустые полки и запах затхлости. Она стучала в дверь, кричала, просила отпустить, но в ответ слышала только глухие шаги мужа, удалявшиеся по коридору.
Через час её голос стал тише, дыхание — медленнее, а потом она начала смеяться. Не от радости, а от безумия и бессилия. Смех сменился криком.
Она провела в кладовке два часа — два часа полного одиночества, страха и невозможности вырваться.
Когда муж, наконец, открыл дверь, она была жива, но словно выжжена изнутри: глаза пустые, голос — почти исчез.
С тех пор она больше никогда не плакала.
Через час её голос стал тише, дыхание — медленнее, а потом она начала смеяться. Не от радости, а от безумия и бессилия. Смех сменился криком.
Она провела в кладовке два часа — два часа полного одиночества, страха и невозможности вырваться.
Когда муж, наконец, открыл дверь, она была жива, но словно выжжена изнутри: глаза пустые, голос — почти исчез.
С тех пор она больше никогда не плакала.
Он вырос в доме, где ничто не оплакивалось.
Умер дед - освободилось место в холодильнике.
Умер пёс - освободилось место в холодильнике.
В этом доме никто не говорил «прости» или «мне жаль».
Там любили тишину. Отец любил.
Тишина считалась зрелостью.
Боль — признаком слабости.
Слёзы — шантажом.
Когда он в десять лет плакал из-за смерти лучшего друга, отец вышел с кухни с полотенцем и сказал:
— Вытри лицо. Это позор.
В подростковом возрасте он мечтал стать актёром — хотел играть трагедии.
Но его выгоняли с прослушиваний.
Он не умел плакать по-настоящему.
Он поступил в университет на культурологию.
Писал рефераты о ритуалах траура в разных странах.
С презрением.
С отвращением.
Потом умерла мать.
Он нашёл её — с открытыми глазами, с рукой на губах.
И не заплакал.
Ее хоронили молча.
Без слёз.
Без скорби.
И тогда он начал приходить на похороны чужих людей.
Не из жалости.
Из чувства долга.
Он не мешал.
Он стоял рядом, как будто проверял, не переигрывают ли.
И если видел, что кто-то рыдает слишком долго — подходил.
Иногда просто касался плеча.
Иногда тихо говорил:
— Всё. Хватит.
— Слёзы не воскресают.
— Вы горюете не по ним. По себе. Это эгоизм.
Он не орал. Не вмешивался в церемонии.
Но после его визитов люди ощущали стыд за свою боль.
Как будто их чувства — неприличны.
К нему стали обращаться.
Сначала — негласно. Потом — целенаправленно.
— Мама не может пережить смерть сына.
— Папа рыдает по ночам.
— Дочь срывается каждый день. Придите. Помогите.
Он приходил.
Он смотрел в глаза.
Он прикасался к рукам.
Он шептал:
— Вы используете горе, чтобы не жить.
— Это наркотик. Откажитесь.
И у многих действительно проходило.
Они больше не плакали.
Они возвращались к делам.
Словно что-то было вырезано из них — но аккуратно, стерильно, без боли.
Но однажды ему написали не родственники, а сама вдова.
«Мой муж погиб. Все хотят, чтобы я страдала. А я не чувствую ничего. Приходите. Подтвердите, что со мной всё в порядке».
Он пришёл.
Дом был светлый, как больница.
Она — в сером халате. Очень спокойная.
Они сели.
Она приготовила чай.
Он начал с обычного:
— Что вы ощущаете, когда смотрите на его фотографии?
— Усталость.
— И это правильно.
— Спасибо.
Они разговаривали три часа.
Впервые за много лет он почувствовал: вот — человек, который понимает.
Она не сдерживала эмоции. У неё их просто не было.
Её лицо — зеркало его собственных убеждений.
Он ушёл счастливым.
Через неделю она пригласила его снова.
Сказала — нашла старые письма мужа.
Просила помочь.
Он пришёл.
В доме пахло чисто. Стол был пуст.
Она вручила ему письмо. Он раскрыл.
Но не успел прочитать.
Она подошла сзади.
И вогнала ему в шею толстую иглу для шитья.
Без ярости. Без шума.
Она была совсем не такой, как все те, кого он «лечил». Её равнодушие к собственной боли — не безразличие, а глубокая пустота, вызванная долгими годами подавления эмоций и выживания в мире, где страдать — значит быть слабой.
Он пришёл к ней с уверенностью, что сможет научить её «отключать» скорбь, избавиться от ненужных слёз и слабостей. Но она видела в нём не помощника, а олицетворение того самого мира, который лишил её возможности горевать, любить, чувствовать.
Для неё он стал живым напоминанием о том, что смерть мужа не вызвала в ней ни слёз, ни боли — а только бессмысленное существование. И это было хуже смерти.
Она убила его не из ярости, а чтобы раз и навсегда прекратить его «исцеление» — навязчивое, холодное, не дающее людям жить настоящей жизнью, со всеми её несовершенствами и страданиями.
Она убила его, потому что он был для неё последним регулятором скорби — устройством, которое не просто выключало боль, а убивало жизнь.
Умер дед - освободилось место в холодильнике.
Умер пёс - освободилось место в холодильнике.
В этом доме никто не говорил «прости» или «мне жаль».
Там любили тишину. Отец любил.
Тишина считалась зрелостью.
Боль — признаком слабости.
Слёзы — шантажом.
Когда он в десять лет плакал из-за смерти лучшего друга, отец вышел с кухни с полотенцем и сказал:
— Вытри лицо. Это позор.
В подростковом возрасте он мечтал стать актёром — хотел играть трагедии.
Но его выгоняли с прослушиваний.
Он не умел плакать по-настоящему.
Он поступил в университет на культурологию.
Писал рефераты о ритуалах траура в разных странах.
С презрением.
С отвращением.
Потом умерла мать.
Он нашёл её — с открытыми глазами, с рукой на губах.
И не заплакал.
Ее хоронили молча.
Без слёз.
Без скорби.
И тогда он начал приходить на похороны чужих людей.
Не из жалости.
Из чувства долга.
Он не мешал.
Он стоял рядом, как будто проверял, не переигрывают ли.
И если видел, что кто-то рыдает слишком долго — подходил.
Иногда просто касался плеча.
Иногда тихо говорил:
— Всё. Хватит.
— Слёзы не воскресают.
— Вы горюете не по ним. По себе. Это эгоизм.
Он не орал. Не вмешивался в церемонии.
Но после его визитов люди ощущали стыд за свою боль.
Как будто их чувства — неприличны.
К нему стали обращаться.
Сначала — негласно. Потом — целенаправленно.
— Мама не может пережить смерть сына.
— Папа рыдает по ночам.
— Дочь срывается каждый день. Придите. Помогите.
Он приходил.
Он смотрел в глаза.
Он прикасался к рукам.
Он шептал:
— Вы используете горе, чтобы не жить.
— Это наркотик. Откажитесь.
И у многих действительно проходило.
Они больше не плакали.
Они возвращались к делам.
Словно что-то было вырезано из них — но аккуратно, стерильно, без боли.
Но однажды ему написали не родственники, а сама вдова.
«Мой муж погиб. Все хотят, чтобы я страдала. А я не чувствую ничего. Приходите. Подтвердите, что со мной всё в порядке».
Он пришёл.
Дом был светлый, как больница.
Она — в сером халате. Очень спокойная.
Они сели.
Она приготовила чай.
Он начал с обычного:
— Что вы ощущаете, когда смотрите на его фотографии?
— Усталость.
— И это правильно.
— Спасибо.
Они разговаривали три часа.
Впервые за много лет он почувствовал: вот — человек, который понимает.
Она не сдерживала эмоции. У неё их просто не было.
Её лицо — зеркало его собственных убеждений.
Он ушёл счастливым.
Через неделю она пригласила его снова.
Сказала — нашла старые письма мужа.
Просила помочь.
Он пришёл.
В доме пахло чисто. Стол был пуст.
Она вручила ему письмо. Он раскрыл.
Но не успел прочитать.
Она подошла сзади.
И вогнала ему в шею толстую иглу для шитья.
Без ярости. Без шума.
Она была совсем не такой, как все те, кого он «лечил». Её равнодушие к собственной боли — не безразличие, а глубокая пустота, вызванная долгими годами подавления эмоций и выживания в мире, где страдать — значит быть слабой.
Он пришёл к ней с уверенностью, что сможет научить её «отключать» скорбь, избавиться от ненужных слёз и слабостей. Но она видела в нём не помощника, а олицетворение того самого мира, который лишил её возможности горевать, любить, чувствовать.
Для неё он стал живым напоминанием о том, что смерть мужа не вызвала в ней ни слёз, ни боли — а только бессмысленное существование. И это было хуже смерти.
Она убила его не из ярости, а чтобы раз и навсегда прекратить его «исцеление» — навязчивое, холодное, не дающее людям жить настоящей жизнью, со всеми её несовершенствами и страданиями.
Она убила его, потому что он был для неё последним регулятором скорби — устройством, которое не просто выключало боль, а убивало жизнь.
(голосов: 1)
Категория: Страшные рассказы
Шиза правит миром!
Заикой остаться можно.
Мне нужны сильные и умные слуги.