Работая в архивном центре Высшей школы журналистики и массовых коммуникаций Санкт-Петербурга я в один момент наткнулся на весьма интересный экземпляр писем, датированный почти вековой давностью. Собственно, об этих письмах, или же показаниях, что не столь важно, как и не важно моё имя, и пойдёт речь. Думаю, стоит начать свой рассказ с самых корней, чтобы не повергать читателя в шок от спонтанной динамичности. Я учусь на четвёртом курсе СПБГУ, на направлении радиожурналистики, почти всё свободное время отдаю диплому, такова суровая реальность. И, конечно, ничто не поможет в написании диплома лучше, чем архивные записи университета. Так и случилось сейчас. Вечером, после учёбы я пригубил кофе и отправился в архив, находящийся совершенно в другом месте, нежели основной корпус. Поэтому я счёл рациональным сначала проводить своих друзей, и лишь затем посвятить всего себя важной работе, от которой зависит моя жизнь. Только ближе к семи вечера я таки добрался до архива. Отброшу все эти формальности с приветствием персонала и поиска отдела по нужной для диплома теме.
Книги по радиожурналистике уже лежали на столе и я отправился к дальней полке для поиска финального материала. Пыльный воздух щекотал лёгкие, верный показатель, что тут уже давно никто не убирался. Темнота, хоть глаз выколи, поэтому пришлось воспользоваться карманным фонариком, который я носил всегда при себе. Впечатление от этого сектора архива было, мягко скажем, нелицеприятным. Полусгнившие и пыльные рукописи, готовые разлететься в труху от любого прикосновения, дряхлые доски полок еле сдерживали весь этот удручающий материал. Не знаю, задел ли я что-то, или от одного взмаха руки и налетевшего потока воздуха, но прям передо мной в ту же секунду с противным скрипом рухнула полка, свалив несколько книжек набок, а один свёрток жёлтых заплесневелых бумаг упал прямо к моим ногам. Всё это достаточно нервировало и я, цокнув языком, решил ничего не трогать и убраться подальше из этой секции... всё равно, судя по всему, она ещё долго никого не будет интересовать. Я выключил фонарик и в спешке отошёл от полок, предварительно не забыв сделать одну вещь - на всякий случай я прихватил с собой упавший свёртки бумаг.
Книги по радиожурналистике уже лежали на столе и я отправился к дальней полке для поиска финального материала. Пыльный воздух щекотал лёгкие, верный показатель, что тут уже давно никто не убирался. Темнота, хоть глаз выколи, поэтому пришлось воспользоваться карманным фонариком, который я носил всегда при себе. Впечатление от этого сектора архива было, мягко скажем, нелицеприятным. Полусгнившие и пыльные рукописи, готовые разлететься в труху от любого прикосновения, дряхлые доски полок еле сдерживали весь этот удручающий материал. Не знаю, задел ли я что-то, или от одного взмаха руки и налетевшего потока воздуха, но прям передо мной в ту же секунду с противным скрипом рухнула полка, свалив несколько книжек набок, а один свёрток жёлтых заплесневелых бумаг упал прямо к моим ногам. Всё это достаточно нервировало и я, цокнув языком, решил ничего не трогать и убраться подальше из этой секции... всё равно, судя по всему, она ещё долго никого не будет интересовать. Я выключил фонарик и в спешке отошёл от полок, предварительно не забыв сделать одну вещь - на всякий случай я прихватил с собой упавший свёртки бумаг.
Я сел обратно за рабочий стол, бросив свёртки рядом с литературой. Это было порядка пяти-семи писем, написанных синими чернилами, некоторых уже расплывчатых и стёршихся. Решив сосредоточиться сначала на специальной литературе, я отложил листки в сторону.
Привели меня в чувство удары часов, показывающих девять вечера - диплом стоял на мёртвой точке. Я особо не загонялся, ибо до сдачи ещё было порядка полугода, а я, как человек очень ленивый, но быстро переключающийся с одного дела на другое, снова взглянул на письма. Почему бы и не взглянуть, что мне там упало в ноги? Может, реально хороший материал для моего диплома? Я повертел письма - на французском. Благо, профильный французский у меня на уровне носителя, это не могло не радовать. Жёлтая бумага от любого лишнего прикосновения начинала сыпаться, ей явно не менее полувека, а как потом окажется, целое столетие. Я был в предвкушении, уж очень я любил копаться во всяких старых материалах, дающих невероятную базу знаний, какой нет у среднестатистических "википедийщиков". Не раздумывая ни секунды, я распаковал письма. Писал некий Себастьян, без адресата, значит это страницы личного дневника, или же обращение в массы. Почерк был трудночитаем, но вполне себе хорошо сохранился, за исключением некоторых фрагментов. Это же золотая жила! Иностранный личный дневник, но при этом лежащий так далеко в архиве, да ещё и в архиве радиожурналистики. Может, это моё спасение для диплома?! "Исторический фактор в радиожурналистике" - тема диплома, да. Определённо это то, что стоит читать. Часы показывали пятнадцать минут десятого, и я готов был провозиться за этими письмами хоть до утра, читая неторопливо и вдумчиво. Далее, со слов Себастьяна.
"Бонжур. Думаю, можно без прелюдий. Сейчас я въехал в новый дом в VIII округе Парижа с видом на Елисейские поля. Госпожа Ля Морт привела в порядок мою комнату. Убранство дома просто изумительное. Я ничего подобного раньше не видел. Пять этажей, теснённых снаружи бельгийским красным дубом, а внутри производящих впечатление ангельской твердыни. Пожалуй, это лучшее место для жилья, какое я смог найти за часть оставленного наследства покойного дядюшки. Сегодня я обязательно приглашу Натали погулять у Триумфальной арки. А пока, надо узнать получше соседей. Хозяйка Луиза говорит, что на всех четырех этажах выше меня живут семьи".
Тут я прервался. Что это? Автобиография неизвестного выскочки... Зачем он это пишет. Неужели современные тренды подростков по записи ежесекундного обыденного события в личной жизни произошли как раз с тех пор, с начала двадцатого века? Но ведь эти письма не просто так в архиве, это же не просто манифест жизни Себастьяна, верно? Таким вещам место в музеях, а не специализированных библиотеках, тем более вдалеке от цивилизации. Я продолжил чтение в надежде на полезную или хотя бы интересную информацию.
"27 октября 1911 года. Я вернулся с прогулки с друзьями, венецианский бурбон был что надо и уже обогревает всё внутри моего существа. Нет сил ни на какие действия. Запрусь в комнате и буду пытаться заснуть, завтра комендант дворца проверяет шествие под моим командованием, нужно прийти в себя. (фрагмент утерян)... но что я слышу? Скурив трубку перед распахнутым окном с видом на ночной Париж, я услышал лёгкий голосок... или голоса, постепенно переходящие будто в музыку. Я прислушался. Дети. О, какие красивые голоса. Девочка, или мальчик, или ангел. Моё сердце завоёвано этой мелодией".
Я оторопел от очередного выкрика часов. Десять вечера. Желая избавиться от любых источников шума, я ушёл в коморку недалеко от архива, забрав с собой письма. Себастьян явный романтик. Я решил сразу пролистать пару тройку писем и начать с шестого.
"Я снова услышал эти детские голоса, но не смог найти источник их произношения. Я стал предполагать самое страшное..."
Стоп. Стоп. В сердце ёкнуло, мой изначальный пессимизм относительно этих, на первый взгляд банальных писем, теперь резко изменился непреодолимым энтузиазмом. Я вернулся к чтению второго письма.
"Моё сердце завоёвано этой мелодией... (фрагмент утерян)... Спустившись на главную лестницу я оказался в полумраке, только бронзовые лампады светили по краям стен, освещая не столь большое пространство вокруг себя. И эти голоса. Она как будто манили. Думал, выйдя в коридор, смогу лучше услышать эту сладостную песню, исполняемую мягким голосом, но слова до сих пор неразличимы, я бы даже смел произнести, что более туманны и глухи. Но кому есть дело до слов? Интонация и звучание - это главное сокровище".
Не имеет смысла рассказывать, какие я испытывал чувства, читая этот отрывок, да и опустим этот момент, одно можно сказать точно - я с предвкушением взял третье письмо и стал читать.
"29 октября 1911 года. Я вернулся с улицы в прекрасном настроении, которое, к сожалению, было омрачено печальным известием. Скончался один из старожилов дома, старик Плевьё, живущий в самой дальней квартире пятого этажа дома. Старику было уже под девяносто и в последние дни жизни он был прикован к постели, за ним ухаживала только его единственная внучка, с которой мы ни разу не пересекались. На улице я встретил своего соседа - грузного, как бык, семьянина Порше, живущего на третьем этаже, прямо надо мной. Его жена Руфь и двое маленьких ребятишек играли на тротуаре недалеко от нас. Его сын и дочь были чистейшей красоты, как две капли воды похожие друг на друга, истинные тулонцы. Переехали в Париж после рабочей забастовки, устроенной работниками фирмы господина Порше, в родном городе. Благо, почти весь капитал они вывезли вместе с домашней утварью. Не сводя глаз с детей, я всё-таки решил похвалить семью. Сказал Порше, что его дети изумительно поют, мальчик и девочка, упоминая ночное исполнение божественной песни. Но господин Порше моего комплимента не понял. Пожав плечами, он сказал, что из комнаты никто из его детей ночью не выходил, и уж тем более, не... (фрагмент утерян)".
Письмо №4.
"Пишу в понятной мне и непонятной вам тревоге. Вчерашним вечером сталось мне спросить у своей служанки, госпожи Ля Морт, проживающей в комнате под лестницей на четвертом этаже, имеются ли в нашем доме ещё дети, помимо семьи Порше. Странно взглянув на меня своими большими и искренними, коих я никогда не видел, глазами, она с беспокойством в голосе ответила "Нет", а затем последовал вопрос для узнавания цели моего интереса. Я рассказал всё историю, что со мной приключилась три дня назад, но госпожа ещё больше заволновалась. Никаких голосов ни она, ни хозяйка Луиза, с которой она живёт по соседству, не слышали. Ля Морт заботливо предложила мне выпить холодного чаю... (фрагмент утерян)... так и произошло. Сегодня, ночью, 31 октября 1911 года, я снова услышал пение детей, но теперь оно происходило будто ближе, откуда-то сверху. Я по привычке вышел в мало освещённый коридор и прислушался. Тот же томный и глухой звон голосов доносился откуда-то с дальней стены четвёртого этажа, и на самом деле был ближе по ощущениям, чем четыре дня назад. Я не решался подняться, клянусь Господом Богом, мне было и тревожно и прекрасно одновременно. Ах, как они поют!"
Я потихоньку, сам не зная почему, начал покрываться холодным потом, хотя оснований для этого было отнюдь не много... их не было вообще. Я просто читаю письма человека, возможно, душевнобольного. Угу, легче не становится, верно? Дрожащими руками я взял пятое письмо.
"День 31 октября 1911 года. При мне на дороге погибла госпожа Ля Морт. Развешивая бельё на верёвках, она споткнулась о ведро и перелетела через перила третьего этажа на улицу. Смерть, как сказал комиссар, была мгновенной. Я очень долго успокаивал Луизу, но даже не смог себя заставить спросить про странные голоса детей. Я ещё был слишком недальновиден, чтобы связать эти два события воедино... да и вторая смерть за два дня: одна выглядела неизбежной закономерностью, а вторая нелепой случайностью. Надо покурить трубку у окна, подумать, и отдохнуть".
Письмо №6.
"3 ноября 1911 года. Надеюсь, вы что-нибудь поймёте моим дрожащим почерком, это для меня очень важно. Вчера я проводил Луизу на поезд, чтобы она смогла отъехать в Лилль по семейным обстоятельствам, связанных с женитьбой её племянницы. Дом был оставлен на меня, как на старшего и представительного почётного владельца с аристократической кровью. Днём к нам в дом заехал один усатый чиновник, расположившийся на третьем этаже, напротив квартиры семейства Порше. Не знаю, каким делом господина отправили именно к нам, но он потребовал выделить ему комнату на три ночи, дабы поддерживать плотную связь с жандармерии VIII округа. Вечер прошёл за ужином: Я, семья Порше и чиновник (чьё имя, я, увы или к счастью, так и не удосужился узнать). Ближе к середине произошла небольшая политическая стычка между главной семьи и чиновником, они... (фрагмент утерян)... Я снова услышал эти детские голоса, но не смог найти источник их произношения. Я стал предполагать самое страшное. Их музыка звучала прям над головой, за потолком. И я, клянусь господом Богом, мог изредка понять слова "dors... nous voulons de nouveaux amis... pendant que nous sommes ici, tu nous aimes... laisse-nous entrer... amis" они как будто пением вызывали встретить их, но моё очарование, хоть и было ещё в глубине души явным, наяву являло собой смесь уже страха с тревогой. Я слышал их голоса, но уже не хотел этого. Не хотел думать и слышать о плохом. Я взял именной кортик из фамильного сундучка и вышел в коридор. Сразу мне в нос ударил едкий запах, а уши буквально заложило. Я прокрался на третий этаж, где спиной ко мне кто-то стоял. Будто в пижаме, с чем-то чёрным в бледных руках. Он не двигался. Сзади я не смог даже предположить, кто стоит, мужчина... Я его окликнул и на меня резко обернулись обезумевшие глаза чиновника, его бледное и вытянутое лицо разрезало темноту и выглядело в ней слишком неестественно. Я очень сильно запаниковал, даже не обращая внимание на то, что детская песня полностью окружила меня со всех сторон. Я всё еще не слышал текста, но клянусь пели буквально у моих ушей. Тут я услышал звук открывающейся двери из комнаты Порше. Резко всё стихло, а в моих глазах потемнело. Стою, будто ослеплённый тьмой. Выстрел, ещё выстрел, выстрелы из ружья. Затем прозвучало ещё два выстрела и я очнулся, чтобы потом снова ощутить дикий ужас. На красном ковре третьего этажа лежало окровавленное тело господина Порше, а из дверного проёма его комнаты я наблюдал лежащую на кровати застреленную госпожу Руфь, а чуть поодаль два маленьких тельца, опрокинутых друг на друга с кровавыми головами. Тут через дверной проём выглянул чиновник. Всё такой же бледный, но уже вызывающий вид беспомощности, нежели ужаса и дикости. Он взглянул на меня пустыми красными глазами, что-то пробубнил... приставил ружьё к подбородку... (фрагмент утерян)".
Я невольно обернулся, в маленькой коморке было ни черта не видно, только мой карманный фонарик дарил хоть какой-то свет. Я тревожно вздохнул. Оставалось последнее письмо, читать которое не было уже никакого желания. Всё было как-то скомкано и странно. При чём тут архив радиожурналистики? Жутко, но никаких оснований верить в эту историю не было. Может быть, последнее письмо прольёт свет на загадочную историю Себастьяна. Я открыл последнее, седьмое письмо и стал читать.
"17 ноября 1911 года. Я перебрался на окраины Тулузы, события двухнедельной давности всё ещё не дают мне покоя. Я ещё тогда, ничего не рассказывая Луизе, отдал ей ключи и оставил наедине с ними. Хорошо ли я поступил? Ну, я тут и со мной всё в порядке... до определённого момента. В одном заведений местной кухни, куда меня занесла судьба и голодный желудок, я услышал по радио песню, ту самую, в исполнении двух ребятишек с ангельским голосом. Я попросил переключить радио, но владелец лишь покрутил у виска. Тогда я не растерялся и записал на бумажке канал, с которого велась трансляция сей чудесной музыки, пожалуйста, послушайте сами. Ибо я сам слушаю её вот уже почти двенадцать часов без перерыва. Я уже давно убрался из того трактира, переплыл на плоте реку и вернулся в свой собственный дом в поле, полученный по наследству. А музыка всё играет рядом со мной, всё радует меня своей ангельской безмятежностью. Ах, как они поют...."
Низ письма я не смог различить из-за багрового, залившего почти весь лист пятна. Не стоит быть гениальным теоретиком, чтобы понять, что Себастьян избавил себя от вечной судьбы быть рабом музыки. Но что за канал и что за радио? Я вернулся с письмами к стойке пыльных книг. Всё это время меня не покидало чувство какой-то обречённости и я не знаю почему, но какого-то присутствия. Я фонариком нашёл примерное место, откуда упал свёрток. Стопка книг лежала также, как я её положил в последний раз моего нахождения здесь, но за ними... отодвинув невзрачные многотомники в сторону и отодвинув полку я увидел гигантское старинное радио, покрытое почти сантиметровым слоем пыли и времени. Брошено оно было небрежно и также небрежно забыто на долгие десятилетия. Я вновь взглянул на седьмое письмо и постарался сопоставить цифры и линии на нём с тем, что было на радио. Разобрался я быстро, но радио однозначно не работало. Это как раз тот вид раритетов, который существует по сей день лишь для коллекционеров и антикваров. Я вроде бы сделал всё правильно но, но музыка... откуда она. Не может же быть, чтобы я включил это радио. Два голоса. Милый и даже пленительный мотив какой-то песни. Я готов поклясться, что звук шёл из радио, но я не смог его выключить, да и как оно могло работать, если прошло уже сто лет. Я понял, что песня стала нарастать, в ужасе бросил радио и разбил его ногами, пулей умчавшись из архива, даже забыв убрать учебники и потушить свет.
Такая вот история. Можете сами решить, выдумка это или нет. Правда ли Себастьян страдал от песен, и как вообще радио попало в архив высшей школы журналистики и массовых коммуникаций? Это уже вопросы, которые не столь важны. Более важно, что музыка эта действительно прекрасна, с каждым днём, и даже сейчас, в процессе написания этого письма, я продолжаю и продолжу её слушать. Это ни с чем не сравнить. Ах, как они поют!
Привели меня в чувство удары часов, показывающих девять вечера - диплом стоял на мёртвой точке. Я особо не загонялся, ибо до сдачи ещё было порядка полугода, а я, как человек очень ленивый, но быстро переключающийся с одного дела на другое, снова взглянул на письма. Почему бы и не взглянуть, что мне там упало в ноги? Может, реально хороший материал для моего диплома? Я повертел письма - на французском. Благо, профильный французский у меня на уровне носителя, это не могло не радовать. Жёлтая бумага от любого лишнего прикосновения начинала сыпаться, ей явно не менее полувека, а как потом окажется, целое столетие. Я был в предвкушении, уж очень я любил копаться во всяких старых материалах, дающих невероятную базу знаний, какой нет у среднестатистических "википедийщиков". Не раздумывая ни секунды, я распаковал письма. Писал некий Себастьян, без адресата, значит это страницы личного дневника, или же обращение в массы. Почерк был трудночитаем, но вполне себе хорошо сохранился, за исключением некоторых фрагментов. Это же золотая жила! Иностранный личный дневник, но при этом лежащий так далеко в архиве, да ещё и в архиве радиожурналистики. Может, это моё спасение для диплома?! "Исторический фактор в радиожурналистике" - тема диплома, да. Определённо это то, что стоит читать. Часы показывали пятнадцать минут десятого, и я готов был провозиться за этими письмами хоть до утра, читая неторопливо и вдумчиво. Далее, со слов Себастьяна.
"Бонжур. Думаю, можно без прелюдий. Сейчас я въехал в новый дом в VIII округе Парижа с видом на Елисейские поля. Госпожа Ля Морт привела в порядок мою комнату. Убранство дома просто изумительное. Я ничего подобного раньше не видел. Пять этажей, теснённых снаружи бельгийским красным дубом, а внутри производящих впечатление ангельской твердыни. Пожалуй, это лучшее место для жилья, какое я смог найти за часть оставленного наследства покойного дядюшки. Сегодня я обязательно приглашу Натали погулять у Триумфальной арки. А пока, надо узнать получше соседей. Хозяйка Луиза говорит, что на всех четырех этажах выше меня живут семьи".
Тут я прервался. Что это? Автобиография неизвестного выскочки... Зачем он это пишет. Неужели современные тренды подростков по записи ежесекундного обыденного события в личной жизни произошли как раз с тех пор, с начала двадцатого века? Но ведь эти письма не просто так в архиве, это же не просто манифест жизни Себастьяна, верно? Таким вещам место в музеях, а не специализированных библиотеках, тем более вдалеке от цивилизации. Я продолжил чтение в надежде на полезную или хотя бы интересную информацию.
"27 октября 1911 года. Я вернулся с прогулки с друзьями, венецианский бурбон был что надо и уже обогревает всё внутри моего существа. Нет сил ни на какие действия. Запрусь в комнате и буду пытаться заснуть, завтра комендант дворца проверяет шествие под моим командованием, нужно прийти в себя. (фрагмент утерян)... но что я слышу? Скурив трубку перед распахнутым окном с видом на ночной Париж, я услышал лёгкий голосок... или голоса, постепенно переходящие будто в музыку. Я прислушался. Дети. О, какие красивые голоса. Девочка, или мальчик, или ангел. Моё сердце завоёвано этой мелодией".
Я оторопел от очередного выкрика часов. Десять вечера. Желая избавиться от любых источников шума, я ушёл в коморку недалеко от архива, забрав с собой письма. Себастьян явный романтик. Я решил сразу пролистать пару тройку писем и начать с шестого.
"Я снова услышал эти детские голоса, но не смог найти источник их произношения. Я стал предполагать самое страшное..."
Стоп. Стоп. В сердце ёкнуло, мой изначальный пессимизм относительно этих, на первый взгляд банальных писем, теперь резко изменился непреодолимым энтузиазмом. Я вернулся к чтению второго письма.
"Моё сердце завоёвано этой мелодией... (фрагмент утерян)... Спустившись на главную лестницу я оказался в полумраке, только бронзовые лампады светили по краям стен, освещая не столь большое пространство вокруг себя. И эти голоса. Она как будто манили. Думал, выйдя в коридор, смогу лучше услышать эту сладостную песню, исполняемую мягким голосом, но слова до сих пор неразличимы, я бы даже смел произнести, что более туманны и глухи. Но кому есть дело до слов? Интонация и звучание - это главное сокровище".
Не имеет смысла рассказывать, какие я испытывал чувства, читая этот отрывок, да и опустим этот момент, одно можно сказать точно - я с предвкушением взял третье письмо и стал читать.
"29 октября 1911 года. Я вернулся с улицы в прекрасном настроении, которое, к сожалению, было омрачено печальным известием. Скончался один из старожилов дома, старик Плевьё, живущий в самой дальней квартире пятого этажа дома. Старику было уже под девяносто и в последние дни жизни он был прикован к постели, за ним ухаживала только его единственная внучка, с которой мы ни разу не пересекались. На улице я встретил своего соседа - грузного, как бык, семьянина Порше, живущего на третьем этаже, прямо надо мной. Его жена Руфь и двое маленьких ребятишек играли на тротуаре недалеко от нас. Его сын и дочь были чистейшей красоты, как две капли воды похожие друг на друга, истинные тулонцы. Переехали в Париж после рабочей забастовки, устроенной работниками фирмы господина Порше, в родном городе. Благо, почти весь капитал они вывезли вместе с домашней утварью. Не сводя глаз с детей, я всё-таки решил похвалить семью. Сказал Порше, что его дети изумительно поют, мальчик и девочка, упоминая ночное исполнение божественной песни. Но господин Порше моего комплимента не понял. Пожав плечами, он сказал, что из комнаты никто из его детей ночью не выходил, и уж тем более, не... (фрагмент утерян)".
Письмо №4.
"Пишу в понятной мне и непонятной вам тревоге. Вчерашним вечером сталось мне спросить у своей служанки, госпожи Ля Морт, проживающей в комнате под лестницей на четвертом этаже, имеются ли в нашем доме ещё дети, помимо семьи Порше. Странно взглянув на меня своими большими и искренними, коих я никогда не видел, глазами, она с беспокойством в голосе ответила "Нет", а затем последовал вопрос для узнавания цели моего интереса. Я рассказал всё историю, что со мной приключилась три дня назад, но госпожа ещё больше заволновалась. Никаких голосов ни она, ни хозяйка Луиза, с которой она живёт по соседству, не слышали. Ля Морт заботливо предложила мне выпить холодного чаю... (фрагмент утерян)... так и произошло. Сегодня, ночью, 31 октября 1911 года, я снова услышал пение детей, но теперь оно происходило будто ближе, откуда-то сверху. Я по привычке вышел в мало освещённый коридор и прислушался. Тот же томный и глухой звон голосов доносился откуда-то с дальней стены четвёртого этажа, и на самом деле был ближе по ощущениям, чем четыре дня назад. Я не решался подняться, клянусь Господом Богом, мне было и тревожно и прекрасно одновременно. Ах, как они поют!"
Я потихоньку, сам не зная почему, начал покрываться холодным потом, хотя оснований для этого было отнюдь не много... их не было вообще. Я просто читаю письма человека, возможно, душевнобольного. Угу, легче не становится, верно? Дрожащими руками я взял пятое письмо.
"День 31 октября 1911 года. При мне на дороге погибла госпожа Ля Морт. Развешивая бельё на верёвках, она споткнулась о ведро и перелетела через перила третьего этажа на улицу. Смерть, как сказал комиссар, была мгновенной. Я очень долго успокаивал Луизу, но даже не смог себя заставить спросить про странные голоса детей. Я ещё был слишком недальновиден, чтобы связать эти два события воедино... да и вторая смерть за два дня: одна выглядела неизбежной закономерностью, а вторая нелепой случайностью. Надо покурить трубку у окна, подумать, и отдохнуть".
Письмо №6.
"3 ноября 1911 года. Надеюсь, вы что-нибудь поймёте моим дрожащим почерком, это для меня очень важно. Вчера я проводил Луизу на поезд, чтобы она смогла отъехать в Лилль по семейным обстоятельствам, связанных с женитьбой её племянницы. Дом был оставлен на меня, как на старшего и представительного почётного владельца с аристократической кровью. Днём к нам в дом заехал один усатый чиновник, расположившийся на третьем этаже, напротив квартиры семейства Порше. Не знаю, каким делом господина отправили именно к нам, но он потребовал выделить ему комнату на три ночи, дабы поддерживать плотную связь с жандармерии VIII округа. Вечер прошёл за ужином: Я, семья Порше и чиновник (чьё имя, я, увы или к счастью, так и не удосужился узнать). Ближе к середине произошла небольшая политическая стычка между главной семьи и чиновником, они... (фрагмент утерян)... Я снова услышал эти детские голоса, но не смог найти источник их произношения. Я стал предполагать самое страшное. Их музыка звучала прям над головой, за потолком. И я, клянусь господом Богом, мог изредка понять слова "dors... nous voulons de nouveaux amis... pendant que nous sommes ici, tu nous aimes... laisse-nous entrer... amis" они как будто пением вызывали встретить их, но моё очарование, хоть и было ещё в глубине души явным, наяву являло собой смесь уже страха с тревогой. Я слышал их голоса, но уже не хотел этого. Не хотел думать и слышать о плохом. Я взял именной кортик из фамильного сундучка и вышел в коридор. Сразу мне в нос ударил едкий запах, а уши буквально заложило. Я прокрался на третий этаж, где спиной ко мне кто-то стоял. Будто в пижаме, с чем-то чёрным в бледных руках. Он не двигался. Сзади я не смог даже предположить, кто стоит, мужчина... Я его окликнул и на меня резко обернулись обезумевшие глаза чиновника, его бледное и вытянутое лицо разрезало темноту и выглядело в ней слишком неестественно. Я очень сильно запаниковал, даже не обращая внимание на то, что детская песня полностью окружила меня со всех сторон. Я всё еще не слышал текста, но клянусь пели буквально у моих ушей. Тут я услышал звук открывающейся двери из комнаты Порше. Резко всё стихло, а в моих глазах потемнело. Стою, будто ослеплённый тьмой. Выстрел, ещё выстрел, выстрелы из ружья. Затем прозвучало ещё два выстрела и я очнулся, чтобы потом снова ощутить дикий ужас. На красном ковре третьего этажа лежало окровавленное тело господина Порше, а из дверного проёма его комнаты я наблюдал лежащую на кровати застреленную госпожу Руфь, а чуть поодаль два маленьких тельца, опрокинутых друг на друга с кровавыми головами. Тут через дверной проём выглянул чиновник. Всё такой же бледный, но уже вызывающий вид беспомощности, нежели ужаса и дикости. Он взглянул на меня пустыми красными глазами, что-то пробубнил... приставил ружьё к подбородку... (фрагмент утерян)".
Я невольно обернулся, в маленькой коморке было ни черта не видно, только мой карманный фонарик дарил хоть какой-то свет. Я тревожно вздохнул. Оставалось последнее письмо, читать которое не было уже никакого желания. Всё было как-то скомкано и странно. При чём тут архив радиожурналистики? Жутко, но никаких оснований верить в эту историю не было. Может быть, последнее письмо прольёт свет на загадочную историю Себастьяна. Я открыл последнее, седьмое письмо и стал читать.
"17 ноября 1911 года. Я перебрался на окраины Тулузы, события двухнедельной давности всё ещё не дают мне покоя. Я ещё тогда, ничего не рассказывая Луизе, отдал ей ключи и оставил наедине с ними. Хорошо ли я поступил? Ну, я тут и со мной всё в порядке... до определённого момента. В одном заведений местной кухни, куда меня занесла судьба и голодный желудок, я услышал по радио песню, ту самую, в исполнении двух ребятишек с ангельским голосом. Я попросил переключить радио, но владелец лишь покрутил у виска. Тогда я не растерялся и записал на бумажке канал, с которого велась трансляция сей чудесной музыки, пожалуйста, послушайте сами. Ибо я сам слушаю её вот уже почти двенадцать часов без перерыва. Я уже давно убрался из того трактира, переплыл на плоте реку и вернулся в свой собственный дом в поле, полученный по наследству. А музыка всё играет рядом со мной, всё радует меня своей ангельской безмятежностью. Ах, как они поют...."
Низ письма я не смог различить из-за багрового, залившего почти весь лист пятна. Не стоит быть гениальным теоретиком, чтобы понять, что Себастьян избавил себя от вечной судьбы быть рабом музыки. Но что за канал и что за радио? Я вернулся с письмами к стойке пыльных книг. Всё это время меня не покидало чувство какой-то обречённости и я не знаю почему, но какого-то присутствия. Я фонариком нашёл примерное место, откуда упал свёрток. Стопка книг лежала также, как я её положил в последний раз моего нахождения здесь, но за ними... отодвинув невзрачные многотомники в сторону и отодвинув полку я увидел гигантское старинное радио, покрытое почти сантиметровым слоем пыли и времени. Брошено оно было небрежно и также небрежно забыто на долгие десятилетия. Я вновь взглянул на седьмое письмо и постарался сопоставить цифры и линии на нём с тем, что было на радио. Разобрался я быстро, но радио однозначно не работало. Это как раз тот вид раритетов, который существует по сей день лишь для коллекционеров и антикваров. Я вроде бы сделал всё правильно но, но музыка... откуда она. Не может же быть, чтобы я включил это радио. Два голоса. Милый и даже пленительный мотив какой-то песни. Я готов поклясться, что звук шёл из радио, но я не смог его выключить, да и как оно могло работать, если прошло уже сто лет. Я понял, что песня стала нарастать, в ужасе бросил радио и разбил его ногами, пулей умчавшись из архива, даже забыв убрать учебники и потушить свет.
Такая вот история. Можете сами решить, выдумка это или нет. Правда ли Себастьян страдал от песен, и как вообще радио попало в архив высшей школы журналистики и массовых коммуникаций? Это уже вопросы, которые не столь важны. Более важно, что музыка эта действительно прекрасна, с каждым днём, и даже сейчас, в процессе написания этого письма, я продолжаю и продолжу её слушать. Это ни с чем не сравнить. Ах, как они поют!
Жучок